ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
История эта в своей основе имеет вольно изложенные биографические факты из жизни леди Хестер Стэн-хоуп, и я, по возможности, попыталась свести к минимуму ссылки на всевозможные исторические факты.
Мне хотелось бы выразить свою признательность Дафти как автору "Путешествий по Аравийской пустыне", а также Робину Феддену за его великолепную книгу "Сирия и Ливан" (Джон Мюррей).
Пожалуй, нелишне сделать еще одно замечание. В повествованиях подобного рода различных официальных представителей обычно называют не по имени, а по той должности, которую они занимают.
Любые ссылки на правительственные учреждения, членов кабинета, сотрудников пограничных служб и т. п. приводятся исключительно из литературных соображений и не имеют никакого отношения к конкретным лицам, как ныне здравствующим, так и умершим, которые занимали эти должности в прошлом. Более того, хотя долина Адониса действительно существует, Нахр-эс-Сальк с ее деревней и дворцом Дар-Ибрагим являются плодом авторского вымысла.
Я считаю необходимым также выразить свою признательность всем моим друзьям от Эдинбурга до Дамаска, оказавшим мне бескорыстную помощь в написании этой книги.
М. С.
ГЛАВА 1
Не услышишь ты в нем болтовни,
Там источник проточный,
Там седалища воздвигнуты
И чаши поставлены,
И подушки разложены,
И ковры разостланы,
Коран, Сура 88
Мы встретились с ним на улице, носящей название Прямой.
Я вышла из дверей мрачноватого магазинчика с охапкой отрезов шелковых тканей и сразу же попала под слепящие солнечные лучи. Поначалу я вообще ничего не могла различать вокруг себя, потому что солнце било прямо в глаза, а он стоял в тени в том самом месте, где Прямая улица превращалась в сумрачный туннель под высокой сводчатой крышей из ржавого железа.
Сук <Базар (араб.)> заполняли толпы людей. Кто-то остановился напротив меня, чтобы щелкнуть фотоаппаратом. Мимо прошла ватага подростков, которые таращили глаза и отпускали в мой адрес какие-то замечания по-арабски, перемежая их словами типа "мисс", "алло" или "до свидания". Процокал копытами маленький серый ослик, нагруженный такой поклажей овощей, которая по ширине своей раза в три превышала его собственные размеры. Мимо прошмыгнуло такси, причем так близко от меня, что я невольно отпрянула назад ко входу в магазин, владелец которого стремительно взмахнул руками, явно желая оградить разложенные рулоны своих шелковых тканей. Такси с отчаянным воем миновало осла и взрезало, словно нос корабля морские волны, плотную ватагу ребятни, после чего, не снижая скорости, устремилось к резко сужавшемуся наподобие бутылочного горлышка участку дороги, по обеим сторонам которой теснились торговые лавки.
Именно тогда я его и заметила. Он стоял, наклонив голову, перед входом в ювелирный магазинчик и вертел в руках какую-то позолоченную безделушку. При звуке автомобильного сигнала он поднял взгляд и поспешно шагнул в сторону, словно после черной тени вынырнул на ярко освещенное место, и я со странным замиранием сердца узнала его. Мне было известно, что он тоже находится где-то в этой части света, так что встретить его именно здесь, в центре Дамаска, можно было с таким же успехом, как и где-либо еще. Однако я продолжала стоять под палящими лучами солнца и оцепенело пялила глаза на профиль человека, которого не видела целых четыре года, но который был по-прежнему настолько знаком мне, что я, наверное, попросту не могла не повстречать его.
Скрипя железом и все так же оглушительно сигналя, такси исчезло в черном туннеле центральной части сука. Теперь нас разделяла лишь полупустая, грязная и жаркая улица. Один из отрезов выскользнул у меня из рук, и я резко дернулась, пытаясь удержать метнувшиеся к захламленной земле волны темно-красной ткани. Видимо, это движение, подкрепленное яркой вспышкой багрового цвета, привлекло его внимание, поскольку он повернулся и наши взгляды встретились. Я увидела, как расширились от изумления его глаза, он опустил позолоченную вещицу обратно на прилавок и, сопровождаемый воплями продавца насчет "плохого американца", двинулся через улицу в мою сторону. Стремительнее рулона шелка заскользили перед глазами, разворачиваясь, минувшие годы, когда тем же тоном, которым некогда маленький мальчик ежедневно приветствовал свою еще более юную почитательницу, он произнес:
- О, привет! Это ты?!
Теперь я была отнюдь не маленькой девочкой - мне стукнуло двадцать два года - и стоял передо мной всего лишь мой кузен Чарльз, к которому я, кстати сказать, относилась уже без былого почтения, причем мне почему-то показалось важным именно сейчас подчеркнуть это последнее обстоятельство. Я попыталась было скопировать его интонацию, однако лишь туповато-спокойно, словно каменная статуя, уставилась на него и пролепетала:
- Привет! Рада тебя видеть. А ты вырос!
- Ну разумеется. Я и бреюсь теперь почти каждую неделю. - Он улыбнулся, и как-то сразу во всем его облике не осталось и следа от былого маленького мальчика. - Боже ж ты мой, как я рад, что встретил тебя! Но ты-то что здесь делаешь?
- Ты разве не знал, что я в Дамаске?
- Что ты должна была приехать - да, но не знал, когда именно. И почему одна? Я слышал, что ты путешествуешь с группой.
- Так оно и есть, - сказала я. - Просто отбилась от нее. Тебе мама обо мне сообщила?
- Она сказала моей матери, а та передала мне, но никто так толком и не понял, зачем и когда ты здесь будешь и где остановишься. Могла бы и сама догадаться, что я захочу встретиться с тобой. Ты что, даже адрес свой никому не сообщала?
- Да вроде бы сообщала...
- Своей матери ты назвала отель, в котором остановишься, но там тебя не оказалось. Когда я туда позвонил, они сказали, что твоя группа уехала в Иерусалим, а когда я дозвонился в Иерусалим, меня опять переадресовали в Дамаск. Похоже, юная Кристи, ты хорошо заметаешь следы.
- Мне очень жаль, - сказала я. - Если бы я знала, что есть возможность встретиться с тобой еще до Бейрута... Просто наш маршрут изменился, вот и все. Что-то там напутали с рейсами самолетов, отчего все наше путешествие проходит как бы сзади наперед, вот им и пришлось заменить отель в Дамаске. Ну надо же, какая досада - мы же завтра отправляемся в Бейрут! Наша группа уже три дня здесь. И ты тоже все это время был в Сирии?
- Нет, только вчера приехал. Человека, с которым мне надо встретиться в Дамаске, до субботы не будет, но когда я узнал, что ты тоже должна сюда приехать, то сразу примчался. Да, и в самом деле досадно. Слушай, а может это и к лучшему, что весь ваш маршрут перевернулся вверх тормашками - теперь тебе необязательно уезжать, так ведь? Сам я пробуду здесь до конца недели, так почему бы тебе не отделиться от группы - мы могли бы вдвоем побродить по Дамаску, а потом поехать в Бейрут. Ты же не обязана быть все время с ними? - Он посмотрел на меня из-под приподнятых бровей. - И вообще, что заставило тебя путешествовать в группе? Никогда бы не подумал, что это в твоем вкусе.
- В общем-то так, просто внезапно появилось страстное желание побывать в этом уголке света, я же о нем толком ничего не знала, а они так быстро все устроили. Заранее забронировали места и все такое, а кроме того, у нас есть гид, который говорит по-арабски и знает, что к чему. Одной бы мне с этим не справиться.
- Почему? И пожалуйста, не смотри на меня такими большими беспомощными глазами. Если и существует женщина, способная полностью позаботиться о себе, так это именно ты.
- Ну конечно, черный пояс какой-то там степени, это про меня. - Я бросила на него радостный взгляд. - О Чарльз, поверишь ли, но как это чудесно, что я встретила тебя! Слава Богу, что твоя мать смогла с тобой связаться и сообщить, что я буду в этих местах! И как хорошо было бы провести здесь с тобой время, вот только изменить уже ничего нельзя. Я наметила для себя, что после отъезда группы в субботу домой побуду в Бейруте, так что, боюсь, придется придерживаться этого графика. А как тебе путешествуется? Что-то вроде Великого турне вместе с Робби, так кажется?
- Вроде того. Хочу повидать мир, освежить свой арабский, а потом уж в Бейруте заняться настоящим делом. О, это было похоже на взрыв бомбы... Мы своим ходом проехали всю Францию, на пароходе переправили машину в Танжер, потом не спеша пересекли Северную Африку. Робби пришлось из Каира вернуться домой, так что дальше я передвигался в одиночку. Именно в Каире я получил письмо от матери, в котором она сообщала о твоей поездке, поэтому я сразу же отправился сюда в надежде на то, что наши пути пересекутся.
- Ты упомянул, что хотел с кем-то здесь встретиться? По делу?
- Отчасти. Слушай, а что это мы стоим? Отвратительный запах, и того и гляди ишак на тебя наступит. Пойдем выпьем чайку.
- Хорошо бы, да только где же ты в центре Дамаска сможешь попить чайку?
- В моей маленькой берлоге, от которой до дворца Азема рукой подать. - Он улыбнулся. - Я живу не в отеле, а остановился у старого приятеля по Оксфорду. Бен Сифара - не знаю, называл ли когда твой отец при тебе это имя? Отец Бена - довольно крупная шишка в Дамаске, знает каждого и имеет понемногу от всего. Его брат занимается банковскими операциями в Бейруте, а зять - член правительства, министр внутренних дел, никак не меньше. Они считаются здесь "хорошей семьей", а в Сирии подобное выражение всегда попахивает немалым богатством.
- Звучит неплохо. При таком подходе получается, что и мы находимся в верхней части племенного списка.
- А разве не так? - Кузен был настроен явно на ироничный лад, и я понимала, что он имел в виду.
Наша семья традиционно занималась банковским бизнесом и вот уже на протяжении трех поколений "попахивала богатством". При этом было поистине удивительно, как много людей сознательно не замечали того факта, что в жилах Мэнселей течет довольно разнородная, если не сказать вообще плебейская кровь.
Я рассмеялась:
- Полагаю, у него налажены деловые связи с папочкой и дядей Чазом?
- Да. Бен взял с меня слово, что я навещу его, если когда-нибудь окажусь в Сирии, да и отец хотел, чтобы я установил с ним деловой контакт. И вот я здесь.
- Важная сделка. Что ж, с радостью принимаю твое предложение. Только дай мне сначала подобрать себе ткань. - Я окинула взглядом яркую цветастую массу, которую продолжала сжимать в руках. - Вот только не знаю, какую именно.
- По правде сказать, мне ни одна не нравится, - кузен взял один отрез, пощупал его, нахмурился, потом убрал руку. - Сама по себе ткань отменная, но красный смотрится очень уж пронзительно, ты не находишь? Люди будут опускать в тебя письма, как в почтовый ящик. Что же до синего... Нет, моя любовь, это определенно не для тебя. Мне такой цвет не идет, а я хотел бы, чтобы моя девушка гармонировала со мной по тону.
Я окинула его довольно прохладным взглядом.
- Именно поэтому я возьму оба и сошью себе что-нибудь в полоску. Горизонтальную. Впрочем, я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. А в магазине они смотрелись довольно мило.
- Ну разумеется, тем более в такой темноте.
- По правде сказать, я брала их на пеньюар. А может, при приглушенном освещении?.. Рисунок приятный, вполне восточный...
- Нет.
- Самое плохое в тебе, - не без язвительности заметила я, - это то, что иногда ты бываешь прав. Кстати, интересно было бы знать, сам-то ты что покупал на Вулворт-авеню? Кольцо для Эмили?
- Для своей возлюбленной, естественно, только драгоценности, а для машины - голубые четки.
- Голубые четки для твоей... Голубые четки для машины? Ну уж в это я никогда не поверю!
Он рассмеялся:
- Ты что, не знала? Такие четки уберегают от дурного глаза. Их надевают на верблюдов и ослов, так почему бы им не быть в машине? Иногда попадается прелестная бирюза. Впрочем, сейчас это неважно, их всегда можно найти. Так тебе действительно нужен шелк? Помяни мое слово, дома ты найдешь ничуть не хуже, и к тому же не придется возиться с перевозкой.
Владелец магазина, который стоял прямо у меня за спиной и про присутствие которого мы совершенно забыли, произнес с вполне понятной горечью в голосе:
- До вашего прихода мы с дамой уже со всем разобрались. У нее оказался превосходный вкус.
- Не сомневаюсь в этом, - заметил кузен, - однако вы же не думаете, что я спокойно прореагирую на пеньюар цвета стоячего почтового ящика или электрик. Если у вас найдется что-нибудь более подходящее, мы с удовольствием посмотрим.
Лицо лавочника откровенно просияло от подобного поворота событий и, насколько он мог судить по дороговизне наряда моего кузена, предвкушения предстоящей сделки.
- Я вас понимаю. Прошу меня извинить, сэр. Вы ведь ее муж.
- Пока нет, - заметил Чарльз. - Ну, Кристи, давай заглянем внутрь, купим что-нибудь, а потом уйдем отсюда и найдем местечко, где можно спокойно поговорить. Моя машина стоит на площади в конце улицы. Кстати, а где твоя группа?
- Сама не знаю. Я их потеряла. Мы проходили через Великую мечеть, потом в состоянии некоторого шока бродили по суку.
Я остановилась, чтобы поглазеть на магазинчики, а они в это время куда-то ушли.
- И ты позволила им уйти? А они не примутся с ищейками прочесывать сук, когда обнаружат твое отсутствие?
- Возможно. - Я собрала свои шелка и повернулась к двери магазина. - Чарльз, если там найдется приятный и не вполне белый цвет...
- Нет, серьезно, может, тебе все же лучше позвонить в отель?
Я пожала плечами:
- Сомневаюсь, чтобы они хватились меня до обеда. Все уже привыкли к тому, что я брожу сама по себе.
- Значит, ты все та же маленькая испорченная леди, которую я всегда так любил?
- Мне просто не нравится ходить в толпе. И потом, от кого я это слышу? Папа всегда говорил, что если кто из нас двоих вконец испорченный, так это ты, и это сущая правда, а потому лучше помоги-ка мне.
- Ну конечно же. Дорогой дядя Крис! - покорно проговорил кузен, следуя за мной в мрачную пещеру магазина.
В конце концов я все-таки купила себе белую, точнее не вполне белую, тяжелую парчу, которую, как я и предполагала, Чарльз углядел на одной из темных полок, ранее обойденной вниманием продавца. Более того, она оказалась дешевле всего, что я успела просмотреть до этого. Не особенно меня удивило и то обстоятельство, что с владельцем магазина и его помощником Чарльз разговаривал на чуть медленном, но. как мне показалось, довольно беглом арабском. Он действительно мог быть (что не раз повторяли в моем присутствии родители) "вконец испорченным", однако никто не отрицал, что он также отличался завидной сообразительностью, правда, лишь тогда, когда ему хотелось ею воспользоваться, что случалось (опять же по их словам) не чаще, чем раз в месяц, да и то лишь в своих собственных интересах.
Когда мы, сопровождаемые посыльным из магазина, несшим наши покупки, дошли до площади, то я сразу узнала машину Чарльза - не по ее модели или цвету, ибо ни того, ни другого видно не было, - а исключительно по окружавшей ее плотным кольцом толпе мальчишек. При ближайшем рассмотрении это оказался белый "Порше 911-С", и поскольку я любила своего кузена и знала свое дело, то сразу же бросила ему наживку:
- Надо же, какая прелесть! Ну, и как она тебе?
Чарльз показал, как она ему: открыл капот и стал объяснять, чуть ли не на части разобрал, чтобы все продемонстрировать. Мальчишкам машина явно пришлась по душе. Они окружали ее теперь вдвое большим кольцом и с раскрытыми ртами и вытаращенными глазами всматривались в детали, намного лучше меня оценивая достоинства макферсоновских распорок, нижних подвесок, камер сгорания, редукторов и телескопических амортизаторов... Все то время, пока эти почти любовные фразы кружили вокруг меня, я продолжала наблюдать за лицом и руками кузена, одновременно вспоминая другие времена и забавы: игрушечный электропоезд, яйцо пустельги, первые наручные часы, велосипед... Наконец он выпрямился, отогнал мальчишек от машины, захлопнул капот, расплатился с двумя подростками, очевидно выполнявшими охранные функции, и дал посыльному чаевые, при виде которых тот что-то возбужденно затараторил. Мы тронулись.
- Что он сказал? - поинтересовалась я.
- Всего лишь "спасибо". Только другими словами. "Да снизойдет благословение Аллаха на тебя, твоих детей и детей твоих детей".
Машина уверенно выбралась с запруженной площади и свернула на узкую, изъезженную улочку, ухабы которой не давали ни секунды продыха всем телескопическим амортизаторам "порше".
- В большей или меньшей степени это относится и к тебе, - проговорил Чарльз. - Я надеюсь, наша помолвка все еще остается в силе?
- Пожалуй. Однако если мне не изменяет память, ты сам же ее расторг, причем в письменной форме, когда встретил ту блондинистую манекенщицу. Как ее звали? Еще похожа была на китайскую вазу.
- Саманта? Да, шикарная женщина.
- Ну да, конечно. Они и должны так выглядеть, когда напяливают на себя все эти немыслимые наряды, а потом стоят по колено в морской воде, в копне соломы, куче пустых бутылок из-под кока-колы или в чем там еще. И что же случилось с этой Самантой?
- Похоже, она нашла свою судьбу - правда, не со мной.
- Ну, это было так давно - сразу после нашей последней встречи. И что же, кроме нее ни одна так и не вставала у меня на пути? Ведь не станешь же ты утверждать, что все эти четыре вода вел жизнь праведника?
- Ты что, шутишь? - Он сбросил скорость, резко повернул налево и поехал по очередной замызганной улочке чуть шире полутора метров. - А впрочем, да. Фактически так оно и было, если ты понимаешь, что я имею в виду.
- Я понимаю. А что случилось с Эмили?
- Какая еще к черту Эмили?
- А разве не Эмили? В прошлом году. Уверена, мама сказала "Эмили" или, может, Мирта? Ну и имена же ты выбираешь.
- Ничуть не хуже, чем Кристабель.
Я засмеялась:
- В том-то все и дело.
- Я лично считаю, - проговорил кузен, - что мы с тобой связаны с самой колыбели и на веки вечные. Чудесная парочка продолжает дело семьи и прапрапрадедушка Розенбаум, да упокой Господь его душу, с этого самого момента может перестать ворочаться в своем гробу, а посему...
- Давай сменим тему?
- Да нет, все в порядке, я все видел - по крайней мере "порше" был тому свидетелем. Так что все чин-чинарем. Нормалек!
- Зато ты любишь все получать даром, потому что даже когда подростком ходил весь в прыщах, я и тогда оставалась верной тебе.
- Ах-ах, как будто у тебя было из кого выбирать. А сама была толстая как детеныш тюленя. Хотя, надо признать, сейчас дело обстоит получше, - косой взгляд в мою сторону, в общем-то вполне братский, в котором сексуальности было не больше, чем в глазах судьи на собачьем конкурсе. - Что и говорить, выглядишь ты великолепно, да и платье это мне нравится. Ну, а теперь, если хочешь, можешь выплеснуть на меня ушат холодной воды. Колись, есть у тебя кто-нибудь?
Я усмехнулась:
- Сам смотри, милый, вдруг тебе все это и впрямь покажется настоящим, придется тогда продавать машину, чтобы купить бриллиантовое обручальное кольцо.
- А что, это как раз по мне, - с легкостью согласился он. - Итак, мы приехали.
"Порше" сбавил ход и, сделав крутой правый поворот, въехал в маленький и весьма непривлекательный внутренний дворик. В солнечных лучах привычно кружилась пыль, на вершине батареи пустых бочек из-под бензина спали две кошки. Внутри дворика было сооружено нечто вроде навеса ярко-синего цвета, под который Чарльз с элегантной неторопливостью направил машину и заглушил мотор.
- Главный вход: дамасский стиль. Выглядит бесподобно, ты не находишь? Проходи.
Поначалу у меня не сложилось впечатления, что это вообще было входом куда-либо. Все было как-то зажато между высокими глухими стенами, ноздри щекотали запахи курятника и застарелой мочи. Широкую арку с одной стороны перегораживала покосившаяся дверь, в массивных кованых петлях и ручке которой сохранился налет старинного величия. Чарльз распахнул дверь - она вела в темный коридор, в противоположном конце которого виднелся дугообразный освещенный проем. Мы вошли.
Свет исходил из второго дворика, чуть более вытянутого и походившего на теннисный корт с мавританскими стрельчатыми арками, которые с трех сторон подпирали тенистую крытую галерею, а в четвертой, самой дальней, располагалось небольшое возвышение, укрытое тройной аркадой и создававшее некое подобие маленькой встроенной комнаты. Вдоль ее стен стояли широкие скамьи, и я сразу поняла, что передо мной типичный "диван" или место, в котором на Востоке обычно встречаются и беседуют мужчины. Даже в современных восточных домах гостиные нередко обставляются подобным образом, а стулья и кушетки в них по традиции располагаются вдоль дальней и двух боковых стен. Перед сиденьями стояли низенькие столики.
В центре дворика журчал фонтан. Пол был выложен синей и белой плиткой, а миниатюрная колоннада расцвечена поблескивающей мозаикой, выдержанной в синих, зеленых и золотистых тонах. Откуда-то доносилось воркование дикого голубя, повсюду стояли кадки с росшими в них апельсиновыми деревцами, а в искрящейся воде фонтана я заметила золотистый проблеск рыбьего плавника.
Дворик был наполнен прохладой и ароматом флердоранжа.
- Проходи в диван, - сказал Чарльз. - Здесь довольно мило, ты не находишь? Я постоянно ловлю себя на мысли о том, что в арабском жилище есть что-то умиротворяющее - поэтичное, страстное, романтичное и одновременно изящное. В сущности, как и в их литературе. Но ты бы видела мебель - моя спальня обставлена предметами, похоже отбракованными из апартаментов Синей Бороды.
- Я знаю, что ты имеешь в виду. Видела некоторые образчики меблировки подобных маленьких уютных комнат во дворце Азема. Все инкрустировано крошечными, как оспинки, кусочками перламутра, или уже в чисто викторианском стиле сделано из суставчатого бамбука. О Чарльз, ты посмотри на ковры! Ты только взгляни на них... а вон тот, синий, на кушетке... на нем в самом деле можно посидеть?
- Иди и садись. Думаю, скоро и сам Бен объявится, а до тех пор, как он сам постоянно говорит, его дом - мой дом. Так, чего бы тебе хотелось выпить? Чаю?
- Я бы предпочла кофе. И что ты сделаешь? Ударишь в ладоши и позовешь евнухов?
- Что-то вроде этого.
На довольно уродливом инкрустированном столике передо мной стоял маленький бронзовый колокольчик. Чарльз взял его и, позвонил, после чего принялся беспрестанно ходить из угла в угол-он всегда был какой-то неугомонный, - то спускаясь, то поднимаясь по ступеням дивана, доходя до фонтана. Я же уселась на прекрасный синий ковер, откинулась на подушки и стала наблюдать за кузеном.
Нет, он совсем не изменился. Детьми мы были с ним очень похожи друг на друга, окружающие даже принимали нас за близнецов. Это его очень беспокоило, поскольку в те времена он чувствовал в себе прилив мужской агрессивности. Что же до меня, слепо, как только может маленькая девочка, боготворившей своего умненького кузена, то я относилась к данному факту с нескрываемым восторгом. С возрастом сходство между нами, естественно, постепенно ослабевало, хотя в основных чертах все же оставалось заметным: темные волосы, высокие славянские скулы, слегка орлиный изгиб носа, серые глаза и сухощавое телосложение.
Сейчас он был на несколько дюймов выше меня, раздался в плечах, и во внешности его чувствовался некоторый сдвиг от агрессивной напористости к тщательно выверенной элегантности, которая в общем-то шла ему и, как ни странно, отнюдь не принижала его мужского естества. В ходе своего североафриканского турне он прекрасно загорел, отчего глаза его казались теперь светлее моих, хотя, возможно, здесь сказывался контраст с черными ресницами, которые у него (по жестокой несправедливости природы) были и длиннее и гуще моих. Что и говорить, глаза у Чарльза были восхитительные - темно-серые, прекрасно очерченные.
Временами сходство между нами казалось мне просто поразительным: поворот головы, голос, интонация, то или иное движение. Но что действительно было общим для нас обоих, так это наша "испорченность", которую мы с такой легкостью обнаруживали друг в друге, и легкомысленная живость речи, переходящая время от времени в язвительность и надменность. И проистекало все это отнюдь не из гордости за некие достигнутые успехи, а, боюсь, из того, что в нас обоих осталось слишком уж много от юности или даже детства; лютое и какое-то застенчивое неприятие любых Личных привязанностей, включая семейные, что мы называли независимостью, но на самом деле было скорее отражением болезненного страха перед собственническим инстинктом, да еще, плюс ко всему, то, что мы называли чувствительностью и что, в сущности, означало лишь слишком тонкую кожу, мешавшую в должной мере ощущать внутренний комфорт.
Пожалуй, здесь я должна пояснить, что между Чарльзом и мной установились, с одной стороны, несколько прохладные, а с другой - более тесные отношения, нежели между обычными кузенами. И объяснялось это очень просто. С одной стороны, мы были не двоюродными, а троюродными братом и сестрой, и связывало нас родство лишь по линии прадеда. С другой стороны, мы почти с самого рождения воспитывались вместе, по крайней мере с тех самых пор, о которых мы сами могли что-то помнить. Я лично вообще не припоминаю, когда бы не делила все и вся со своим кузеном Чарльзом.
Его отец, Генри Мэнсел, был старшим членом нашей - английской - семейной ветви, а другими ее представителями по мужской линии являлись его кузены-близнецы Чарльз и Кристофер. Так вот последний и младший из братьев был моим отцом. У Чарльза же детей не было, поэтому когда Генри Мэнсел и его жена через несколько месяцев после рождения их сына Чарльза погибли в результате несчастного случая на яхте, мой дядя взял мальчика к себе и стал воспитывать его как своего собственного сына.
Не помня никого другого, юный Чарльз и я, естественно, всегда относились к его приемным родителям как к родным и, насколько я полагаю, для моего кузена стало настоящим потрясением, когда в преддверии совершеннолетия ему заявили, что в скором будущем он займет более вышестоящее положение в семейных структурах власти, нежели его "отец". Впрочем, явное внешнее сходство позволило во многом сгладить различия в рангах.
Генри Мэнсел был очень похож на своих кузенов, а они, как мы их считали - наши "отцы", вообще походили друг на друга как две капли воды и вплоть до вступления в брак оставались столь же неразлучными, сколь и неразличимыми. И женились они в один и тот же день, выбрав себе в жены девушек, хотя и не состоявших между собой в родстве, но которые - и это до сих пор заметно каждому - внешне были во многом очень похожи. К счастью, обе миссис Мэнсел к тому же прониклись взаимной симпатией - именно к счастью, поскольку, когда скончался Генри и семейный дом в Кенте перешел по наследству к Чарльзу, его брат построил себе жилье в миле от него.
Таким образом, приемный сын Чарльза и родная дочь Кристофера вплоть до четырехлетнего возраста росли вместе, а когда Кристофер перевез свою семью - маму и меня - в Лос-Анджелес, земной рай которого мы изредка покидали лишь для того, чтобы погостить у дяди Чарльза, наше жилье на время сдавалось в аренду. Однако мои визиты в Англию никогда не совпадали с приездами кузена. В промежутках между учебой в Оксфорде он отправлялся за границу, где жил в свое удовольствие и, как он сам выражался, "осматривался". Помимо прочего он активно изучал иностранные языки, склонность к которым была одним из следствий не вполне благородного происхождения наших предков, но которую Чарльз, став членом правления одного из семейных "Континентальных банков", намеревался обратить на пользу общему делу.
Я же взлетела отнюдь не столь высоко. Из Лос-Анджелеса я не привезла в отчий дом ничего, кроме американской манеры одеваться, акцента, от которого постаралась как можно скорее избавиться, да трехлетнего опыта лихорадочной работы на американском коммерческом телевидении. Там я проходила диковатую стажировку в должности ассистента продюсера небольшой компании, величаво именовавшей себя не иначе как "Саншайн Телевижн Инкорпорейтед" - очевидно, от блаженного неведения того факта, что ее, как и большинство других аналогичных компаний, обычно называли по одним лишь инициалам - С. Т. Инк.
И вот мы снова оказались вместе, мой кузен и я, причем оба без видимых усилий вернулись к тем отношениям, которые связывали нас в прошлом. И дело здесь заключалось не в том, что мы, подобно нашим отцам, почти всю жизнь оставались неразлучными, ибо подобное было попросту невозможно.
Нас с такой легкостью связывало и влекло друг к другу, как ни парадоксально это звучит, своего рода взаимное отвержение. Каждый из нас признавал - и уважал - за другим право на подобное неприятие. Это позволяло с терпимостью и даже некоторым юмором относиться к старой и затасканной до дыр семейной байке насчет нашей помолвки и "подходящего брака", который позволил бы Чарльзу без излишних юридических осложнений укрепить свои позиции в отчем доме и в лучших традициях нашей династии сохранить контроль над состоянием семьи.
Мы никогда не знали - и нам не позволялось этого знать - была ли эта идея чем-то большим, чем утка. Я слышала, как мой отец утверждал, что взятые порознь возможности членов семьи выглядели бы весьма плачевно, тогда как, объединенные, они обрели бы жизненную силу; дядя Чарльз же в тон ему заявлял, что, поскольку моя мать была и есть отчасти ирландка, мать Чарльза - полуавстрийка-полурусская, а его бабка по отцу - француженка, здоровье клана ничуть не пострадает, если между нами установятся более тесные отношения, нежели обычные отношения между просто троюродными братом и сестрой. Среди наших многочисленных предков были также представители польской, еврейской, датской и немецкой кровей, хотя сами себя мы считали чистокровными англичанами, что, впрочем, было вполне справедливо.
Для нас с Чарльзом, сызмальства свыкшихся с незатейливой игрой в родственные брачные узы, сам по себе данный вопрос не представлял особого интереса. В реальной жизни ни одному из нас и в голову не приходило, что мы можем стать объектами чувственного трепета друг друга. Считая, что, будучи в некотором роде братом и сестрой, мы также являемся заинтересованными лицами, нам обоим нравилось с равным изумлением и подтруниванием наблюдать за первыми романтическими похождениями друг друга.
Увлечения наши были краткими и практически всегда заканчивались одинаково. Раньше или позже та или иная девушка предпринимала попытки претендовать на определенные права в отношении Чарльза, после чего она тут же исчезала с его горизонта. Или, наоборот, предмет моих воздыханий вдруг почему-то начинал терять былой лоск, да и Чарльз вдобавок сказанет по его адресу нечто менее чем простительное - я сразу же взвивалась, неистово протестовала, но потом начинала смеяться и соглашалась с ним, и наша жизнь возвращалась в прежнюю колею.
Да и родители каждого из нас всегда старались относиться к нам с искренней любовью, играли первую скрипку во всех наших взаимоотношениях, давали нам деньги, выслушивали все, что заслуживало внимания, забывая про все остальное, и происходило это, пожалуй, потому, что им хотелось освободиться от нас в не меньшей степени, чем нам от них. Результатом подобной политики стало то, что время от времени мы, подобно домашним пчелам, возвращались в семейный улей, отчего все снова чувствовали себя по-настоящему счастливыми.
Возможно, родители более отчетливо, нежели мы с Чарльзом, осознавали изначальную надежность и безопасность нашего бытия, а потому и к его неугомонности, и к моей нерешительности относились лишь как к отдаленному шуму прибоя, доносящемуся со стороны гавани. Как знать, может, сквозь все это им виделся и неизбежный финал подобного существования?
Но сейчас мы будто снова оказались в начале нашего пути. Молодой араб в белых одеждах принес поднос, на котором стояли украшенный причудливым чеканным орнаментом медный сосуд и две маленькие голубые чашки. Все это он поставил на столик передо мной, что-то сказал Чарльзу и вышел. Кузен быстро поднялся по ступенькам в диван и сел рядом со мной.
- Он говорит, что Бена до вечера не будет. Ну, наливай.
- А матери его тоже нет?
- Его мать умерла. В доме всем заправляет сестра отца, но сейчас она, как здесь принято выражаться, временно отошла от дел. Нет, она живет не в гареме, а потому не смотри на меня с таким любопытством и надеждой; просто предается длительному отдыху и до обеда не выйдет. Закуришь?
- Не сейчас. Вообще-то я курю мало, так, изредка, да и то лишь чтобы, как говорится, произвести эффект. Глупо, конечно. Боже праведный, что это у тебя? Гашиш или еще что-нибудь эдакое?
- Нет, просто абсолютно безобидные египетские сигареты. Вид у них, правда, страшноватый. Ну, рассказывай, чем все это время занималась?
Он принял из моих рук чашку с крепким кофе и, откинувшись на подушки, стал с нетерпением ждать рассказа.
Четыре года слухов - вполне достаточный срок, чтобы хоть за, что-то зацепиться, а письма писать ни он, ни я не любили. Пожалуй, прошло больше часа, солнце сместилось к западу, оставив полдвора в тени, когда мой кузен потянулся, затушил еще одну египетскую сигарету и сказал:
- Слушай, я опять насчет этой твоей группы. Может, все же передумаешь и отделаешься от них? Поживешь здесь до воскресенья, а потом я отвезу тебя - долина Барады прелестна, да и дорога там приличная.
- Еще раз большое спасибо, но лучше будет, если я останусь с группой. Мы ведь всегда сможем организовать этот автопробег, а по пути осмотрим Баальбек.
- Я свожу тебя туда.
- Было бы потрясно, но, увы, все решено. Кстати сказать, я даже упаковалась, да и с визами здесь, как тебе известно, тоже придется повозиться. Моя лично датирована завтрашним днем, но мы зачем-то связались с этим групповым паспортом. Кроме того, у нас и так поднялся шум, когда я решила остаться после и возвращения в субботу в Англию, и мне не хотелось бы начинать все сначала. А сейчас, думаю, нам пора идти.
- Ну что ж, увидимся в Бейруте. Ты где остановишься?
- Пожалуй, раз уж окажусь одна, переберусь в "Финикию".
- Там я к тебе и присоединюсь. Забронируй мне номер, хорошо? Перед отъездом из Дамаска позвоню. А как ты намеревалась распорядиться свободным временем помимо... помимо поездки в Дар-Ибрагим?
- Дар-Ибрагим? - бесцветным тоном переспросила я.
- Ну да, во владение нашей двоюродной бабки Хэрриет. Оно так называется, ты разве не знала? Расположено оно на Нахр-Ибрагим, реке Адониса.
- Я... да, я... кажется, слышала о нем, только забыла. Боже мой, двоюродная бабушка Хэрриет... Никогда бы не подумала. Так это что, недалеко от Бейрута?
- Милях в тридцати. Сначала надо поехать вдоль побережья по дороге на Вавилон, а потом свернуть в сторону гор, туда, где берет начало Адонис. Дорога проходит по самому гребню с северной стороны долины, а где-то между Турзаей и Картабой протекает небольшая, но бурная речушка, которая называется Нахр-эс-Сальк, впадающая ниже в Адонис. Так вот, Дар-Ибрагим находится как раз в середине долины, в месте слияния обеих рек.
- Ты там бывал когда-нибудь?
- Нет, но собираюсь. А ты что, в самом деле даже не думала об этом?
- И в мыслях ничего подобного не было. Я действительно собиралась проехать вдоль долины Адониса, посмотреть на его исток с каскадом, храм, не помню уж какого там божества, и та место, где Венера якобы встречалась с Адонисом. Даже прикидывала в субботу взять машину... Но, по правде сказать, я совсем забыла про нашу бабку. Я ведь ее толком не помню. В последний раз, когда она гостила в Англии, мы все находились в Лос-Анджелесе, а перед этим... Боже, наверное лет пятнадцать прошло, не меньше! Да и мама никогда не упоминала про ее жилище - Дар-Ибрагим, так ты сказал? - но это, наверное, потому, что ее познания в географии всегда были не лучше моих, и она даже не предполагала, что это так близко от Бейрута. - Я поставила чашку. - Говоришь, прямо в долине Адониса? Знаешь, в таком случае я могла бы поехать с тобой, чтобы хоть взглянуть на это место-рассказала бы потом своим, что оно собой представляет. Уверена, папа подумает, что со мной еще не все кончено, если я скажу ему, что проделала весь этот путь лишь для того, чтобы положить букетик цветов на могилку милой старой родственницы.
- Думаю, она двинула бы тебе в зубы, вздумай ты так поступить, - заметил Чарльз. - Она еще достаточно бодрая старушенция. Ты просто немного оторвалась от нее.
Я выкатила глаза:
- Бодрая? Наша Хэрриет? И кто от кого оторвался? Да она же сразу после Нового года концы отдала.
Он рассмеялся:
- Только не она. Если ты имеешь в виду ее завещание, равно как и последнюю волю, то это не тот случай. За последние несколько лет она рассылала их минимум раз в полгода. Разве дядя Крис не получал ее знаменитого письма, в котором она торжественно отказывалась от британского подданства, а под конец лишала всех нас наследства? Всех, кроме меня, вот так-то. - Он усмехнулся. - Мне она завещала всех гончих Габриэля, а заодно свой личный экземпляр Корана, и это лишь за то, что я проявил, как она выразилась, "умеренный интерес к подлинным цивилизациям мира". Это к тому, что я стал изучать арабский язык. В некотором смысле, - задумчиво добавил кузен, - она все еще остается довольно наивным человеком, если считает, что "Мэнсел и Мэнсел" могут проявлять интерес к чему-либо, исходя из неких возвышенных побуждений.
- Слушай, по-моему ты меня просто разыгрываешь.
- Насчет завещания и прочего? Ни в коем случае. Свои послания она составляла в прекрасных закругленных фразах в стиле раннего викторианства, знаешь, про семью, Британию, Бога и судьбу. Ну, не совсем про Бога - она собиралась принять ислам и потому спрашивала, не будем ли мы так любезны и не направим ли к ней толкового английского каменщика, чтобы он соорудил ей частное кладбище, где она могла бы обрести вечный покой в мире Аллаха и в окружении своих любимых гончих. Потом как-то спросила, не будем ли мы добры сообщить редактору "Тайме", что бумага, на которой печатается зарубежное издание газеты, слишком тонкая и на ней очень неудобно заполнять клеточки кроссворда, а потому она просит покончить с подобной порочной практикой.
- Ты все это серьезно?
- Серьезней быть не может. Готов подписаться под каждым словом.
- А что это за гончие Габриэля?
- Ты не помнишь? Впрочем, откуда...
- Помню, было такое выражение. В каком-то рассказе, кажется...
- Легенда из книжки, которую мы называли "Рассказы Северной Англии" или что-то в этом роде. Считается, что гончие Габриэля - это свора собак, которые носятся по небу в компании со смертью, и когда кто-нибудь собирается умирать, можно слышать, как они по ночам воют над его домом. У меня такое впечатление, что сама эта легенда почерпнута из сказания о диких гусях - ты когда-нибудь слышала о них? Они кричат как стая гончих, заливающихся лаем где-то у тебя над головой, а старое их название было "гогочущие гоблины". Иногда я задаюсь вопросом, а не может ли "Габриэль" быть производным от "гоблинов", поскольку сам-то он никогда не был ангелом смерти... - Он поднял взгляд. - Ты дрожишь, замерзла?
- Нет, просто, наверное, один из них загоготал над моей могилой. И какое отношение они имеют к нашей бабке?
- Да толком никакого, если не считать того, что у нее есть пара фарфоровых собачек, которых мне страстно хочется заполучить и которых я про себя нарек "гончими Габриэля", потому что они очень похожи на иллюстрацию в той книге.
- Пара соб... о, да ты, похоже, окончательно лишился остатков своего крохотного умишка. Шизофрения какая-то! Или ты все это выдумал? Разве может найтись на земле такой человек, который одной рукой управляет белым "порше", а другой сжимает пару фарфоровых собачек? Я в это не верю.
Он рассмеялся:
- Это настоящий фарфор, моя дорогая Кристи, китайский. Причем, кажется, времен династии Мин, возможно даже музейная ценность. Один Господь знает, сколько они сейчас стоят, и поскольку у меня уже в шестилетнем возрасте был достаточно развитый вкус, чтобы безумно полюбить их, а Хэрриет, обладавшая еще более утонченным чувством прекрасного, к тому же безумно любила меня, то она мне их и отказала. И хотя к настоящему времени старуха окончательно впала в маразм, память у нее, похоже, не до конца отшибло. - Он снова принялся ходить туда-сюда. - Ну как ты не понимаешь? Собаки здесь абсолютно ни при чем, они просто являются удобным предлогом, вот и все.
- Чтобы наведаться к ней?
- Да.
- И наконец-то взвалить на свои плечи семейные обязанности? - насмешливым тоном спросила я, однако он не засмеялся и не стал, вопреки моим ожиданиям, оправдываться.
Бросив на меня странный косой взгляд из-под густых бровей, он лишь произнес:
- Не хочу упускать такой шанс. И вообще меня чертовски заинтриговала вся эта история.
- Разумеется, я поеду с тобой, хотя бы только из любопытства. Дай-то Бог, чтобы она действительно тебя помнила, поскольку меня, готова побиться о заклад, она ни за что не вспомнит. Ей же, наверное, лет сто, не меньше.
- Клянусь, не более восьмидесяти, и при этом сохранила завидную живость. Она у них нечто вроде местной легенды. Носится по окрестностям верхом в сопровождении лающих борзых и палит из ружья во все, что потом можно подать к столу.
- Ты хотел сказать - во все гогочущее. Да, это я про нее помню, разве можно такое забыть? Когда она в тот раз останавливалась у нас, то привезла с собой восемь спаниелей короля Чарльза.
- На сей раз это тибетские борзые и салюки - персидские борзые, с которыми арабские принцы выезжают на охоту. О, похоже, она перешла все границы. Да-да, - стала арабом, в мужском обличье, одевается как эмир, курит кальян, людей принимает только по ночам и живет в этом громадном грязном дворце...
- Дворце? - удивленно воскликнула я. - Да кем она себя считает-то? Самой леди Хестер Стэнхоуп?
- Именно. Некоторые полагают, что она лепит себя с этой героини. Даже называет себя леди Хэрриет, а насколько нам с тобой известно, у нас в семье всегда было немало эксцентричного, но своей леди мы пока еще не имели. - Он устремил на меня взгляд, причем далеко не ласковый. - Кстати, откуда тебе известно про леди Хестер Стэнхоуп?
- Разве я тебе не рассказывала? Когда мы в последний раз гостили на Рождество в вашем доме, меня проводили в твою комнату и я прочитала там кое-какие книжки. У тебя там масса всякой всячины по Ближнему Востоку. Неужели ты прочитал все эти арабские стихи и прочее? И Коран тоже?
- Абсолютно все.
- Что ж, можно сказать, что именно после знакомства с твоей библиотекой у меня зародилась мысль побывать в этих местах. Мы ведь всегда ездили с тобой одним и тем же маршрутом - или, возможно, ты бы сказал, что я всюду плелась у тебя в хвосте?.. У меня давно уже витали в голове смутные идеи насчет Петры, Дамаска и Пальмиры, но я никогда не думала всерьез, что действительно окажусь здесь. А потом однажды увидела объявление об этой групповой поездке и решила присоединиться к ней. Думала, разберусь на месте, что к чему, а потом, когда все уедут, позволю себе кое-что сверх программы. Одним из таких мест и оказался Джун - именно там жила леди Хестер Стэнхоуп.
- Сейчас там одни развалины.
- Знаю, но мне все равно хотелось там побывать. Она была совсем молоденькой, так ведь? Я прочитала о ней все, что нашла у тебя, причем это оказалось довольно быстрым и легким чтением по сравнению с некоторыми твоими томами. Сразу после Рождества я загрипповала и меня целых две недели держали взаперти, а у мамы не было времени, чтобы бегать по книжным магазинам и искать для меня подходящее чтиво.
Он усмехнулся столь неубедительному объяснению:
- Ты только дурачка-то из меня не делай. Я ведь не один из твоих мускулистых блондинов.
- Это уж точно, - кивнула я.
Наши взгляды встретились. Вокруг стояла такая пронзительная тишина, что на фоне ее журчание фонтана казалось неестественно громким.
Кузен встал и протянул мне руку:
- Пойдем, я покажу тебе, как выглядят именно сейчас, после захода солнца, водяные лилии. Они будут закрываться прямо у тебя на глазах.
Мы прошли по потемневшему и ставшему совсем прохладным дворику. Бледно-голубые лилии замерли на жестких стеблях в нескольких дюймах над водой, их блестящие, похожие на нефритовые пластины лепестки отсвечивали на гладкой поверхности воды. То там, то здесь под ними мелькали золотистые плавники, а на одном из лепестков сидела и утоляла жажду золотистая пчела. Неожиданно один зеленовато-голубой лепесток загнулся кверху, следом за ним другой, и вот уже все лилии закрылись, приготовившись к ночи и став похожими на жесткие неподвижные тюрбаны. Еще одна пчела, едва не попавшая в плен к цветку, разгневанно выкарабкалась из-под его лепестков и тут же пулей улетела.
Я смотрела на воду наполовину отрешенным взглядом, тогда как мой мозг был занят тем крохотным фрагментом информации, которую сообщил мне Чарльз: интригующим образом эксцентричной старой дамы, которая настолько давно выпала из жизни нашей семьи, что успела стать настоящей семейной легендой. Эта только что нарисованная Чарльзом картина раздваивалась и смешивалась в моем сознании с яркими воображаемыми образами, которые сформировались у меня во время вынужденного рождественского чтения. Некоторые из книг Чарльза действительно были тяжелы для восприятия, но повествования об экстравагантной леди Хестер не только удивительно легко читались, но также отличались живостью и свежестью.
На Ближний Восток она отправилась где-то в начале девятнадцатого века. Дочь графа во времена, когда титул значил едва ли не все, мужественная, властная женщина, которая, будучи племянницей Питта <Премьер-министр Великобритании, сторонник политики колониальной экспансии.>, имела определенную репутацию даже в политических кругах. Постранствовав изрядное время по свету в окружении свиты, состоящей из любовника, рабов и домашнего доктора, она решила наконец осесть в Сирии (в том виде, в каком пребывала тогда эта страна), где приобрела в свое владение высокогорную крепость неподалеку от Сидона.
Она поселилась в восточном государстве, одевалась как турецкий эмир и управляла домашней прислугой, албанской стражей, чернокожими рабами, компаньонами, конюхами и персональным доктором при помощи железной дисциплины, а подчас и самого натурального кнута. Ее крепость, располагавшаяся на безлесой горной вершине, представляла собой, по оценкам современников, "чарующий дворец".
Это был своего рода замкнутый мирок, включавший внутренние дворики; запутанные как китайская головоломка коридоры; окруженные стеной сады, к которым вели винтовые лестницы; прорубленные в скале потайные ходы, через которые в замок проникали шпионы леди. Одним словом, это было поистине экзотическое творение с журчащими фонтанами и восхитительными садами, рукотворное воссоздание чудес "Тысячи и одной ночи" со всеми фантастическими аксессуарами, почерпнутыми из восточных сказок. У нее было все - розы и жасмин, безмолвные чернокожие рабы и соловьи, верблюды, священные кошки и арабские скакуны.
Бесстрашная, донельзя эгоистичная, надменная и горделивая, с годами все более обуреваемая усиливавшейся манией величия, она вмешивалась в дела политиков, бросала вызов местным эмирам и даже пыталась - причем небезуспешно - попирать закон. Похоже, со временем она и сама уверовала в свое мистическое предназначение Царицы Востока, которой суждено однажды въехать в Иерусалим с венцом на голове и в сопровождении нового Мессии.
Конец ее был таким, каким он и должен быть у человека, обрекшего себя на могущество и одиночество, - она умерла в нужде, промотав все свое состояние, в рассыпавшейся на глазах крепости, окруженная лишь слугами, которые нещадно обкрадывали ее, а к ней самой потеряли всякий интерес. Но наряду со своими долгами она оставила после себя кое-что еще - легенду, сохранившуюся до наших дней.
Меня заинтриговало, что легенда эта продолжает жить и поныне, воплощенная уже в образе моей двоюродной бабки Хэрриет. Насколько я знала эту старую даму, она во всем (за исключением разве лишь титула) соответствовала данному образу. У нее было состояние, сила воли, она была достаточно образованна и также много путешествовала, окруженная свитой, пусть не столь внушительной как у леди Хестер в 1820 году, однако все же оказавшейся способной и столетие спустя породить немало слухов и пересудов.
В молодости она вышла замуж за археолога Эрнеста Бойда и впоследствии сопровождала его во всех экспедициях, участвуя и (надо и это признать) фактически руководя всеми его "копаниями", от Камбоджи до Евфратской долины. После его кончины она прекратила активную деятельность и вернулась в Англию, но продолжала внимательно следить за Ближневосточным регионом и даже финансировала пару пробудивших ее интерес экспедиций. Двух лет английской погоды оказалось для нее вполне достаточно: она распрощалась с семьей (это был ее последний визит, который сохранился в моей памяти) и отправилась в Ливан, где купила высокогорное поместье и осела в нем, чтобы (как она сама заявила) писать книгу.
Лишь однажды она выбралась из своего добровольного заточения - это было как раз четыре года назад, сразу после того как моя половина семьи перебралась в Лос-Анджелес. Она заявила тогда о намерении уладить кое-какие дела, что означало оформление перевода всех своих весьма значительных средств в Ливан, подбор пары для своего омерзительного (по словам Чарльза) тибетского терьера Далилы и желание навсегда отряхнуть со своих юбок грязь Англии. С тех пор я о ней ничего не слышала. Никто не имел ни малейшего представления, написала ли она за эти пятнадцать лет добровольной ссылки хоть строчку, если не считать периодических изменений завещания, которые поначалу изучались всей семьей с некоторым любопытством, но в конце концов вообще перестали замечать. Всем стало ясно, что мы вполне способны обходиться без двоюродной бабки Хэрриет, равно как и она без нас. Разумеется, ни с одной из сторон не послышалось даже намека на упрек или обиду, поскольку Хэрриет попросту стала живым олицетворением прирожденной тяги моей семьи к самоустранению и отрешенности.
И все же я продолжала с некоторым сомнением относиться к словам кузена.
- Ты думаешь, она примет тебя?
- О, она непременно меня примет, - спокойно ответил Чарльз. - Моя мать всегда с завидным сарказмом отзывалась о тех симпатиях, которые бабка Хэрриет питала к молодым мужчинам, и я не вижу причин, почему бы нам не сыграть на этом ее пристрастии. А если я скажу ей, что приехал потребовать удовлетворения своих прав, то есть забрать этих самых гончих Габриэля, она по достоинству оценит подобный поступок, так как и сама всегда была твердым орешком и симпатизировала людям, которые способны постоять за себя. Слушай, если я приеду в Бейрут в воскресенье вечером, как ты посмотришь на то, чтобы назначить нашу поездку на понедельник?
- Годится. Звучит, повторяю, заманчиво, если в подобное вообще можно поверить.
- Чистая правда, точнее - почти чистая, поскольку в этой стране другой попросту не существует, - заверил меня кузен. - Знаешь, что говорят здесь по этому поводу? Что это страна, в которой может произойти что угодно, "страна чудес"... - Он тихо процитировал: "Люди, населяющие эту страну чудес, это люди камней и пустынь, и они наделены богатейшей фантазией, которая, однако, остается еще более сокрытой от посторонних взоров, чем даже покрытые туманом горизонты их песков и морей, а поступки их определяются указаниями Магомета и леди Хестер Стэнхоуп. Им необходимо общение со звездами, пророчествами, чудесами и прозорливым гласом своего гения".
- Откуда это?
- Ламартин <Французский писатель-романтик XVIII-XIX вв.>.
- А что, звучит, даже если окажется, что наша бабушка Хэрриет вполне в своем уме. Хочется прямо сейчас же отправиться к ней. Ну, а сейчас мне пора. - Я глянула на часы. - Бог мой, да ведь уже время обеда.
- Уверен, Бен хотел бы, чтобы ты осталась. Он будет с минуты на минуту. Не можешь задержаться?
- Хотелось бы, но нам завтра рано выезжать, а мне еще надо кое-что сделать. - Я наклонилась, чтобы взять свою сумку. - И тебе, мой милый мальчик, придется довезти меня до отеля. Мне никак не улыбается перспектива ради тебя или кого-то еще одной бродить по темным улицам Дамаска, если мне вообще удастся найти дорогу, что маловероятно. Разве что ты отдашь мне свой "порше".
- Иногда я способен пойти на риск, - сказал кузен, - а иногда нет. Я отвезу тебя. Пошли.
Идя назад, мы в полном молчании пересекли дворик. Кто-то-вероятно, тот же арабский паренек - повесил в нише у двери лампу. Это было творение времен Аладина, сделанное из серебристого металла, которое, возможно, при дневном освещении смотрелось бы довольно уродливо, но сейчас, в сумерках, исторгая из себя короткие язычки оранжевого пламени, казалось просто великолепным. На темно-синем прямоугольнике неба над двориком уже начали поблескивать сверкающие звезды. Ни единый отсвет городских огней не касался мягкого бархата небосвода; даже сейчас, зависая над переливающимся и заполненном людьми богатством дамасского оазиса, оно напоминало о пустыне и бесконечной бездне молчания, простиравшейся за последней пальмой.
Сам дворик был также погружен в тишину. Отдаленное гудение городского транспорта - не громче, чем гул морской раковины, - создавал своеобразный фон для этого спокойного безмолвия, в котором можно было различить лишь журчание фонтана. Колодец в пустыне. Где-то, у самой его поверхности, проплыла рыба и проблеск золота, выхваченный лампой, казалось, лишь подчеркивал и усиливал красоту наполненной жизнью воды. Я почти слышала, как передвигаются в ее толще тела рыб. В зарослях ветвей над крытой галереей приютилась приготовившаяся ко сну птица.
- Слышишь - дикая голубица, - голос Чарльза, совсем тихий, заставил меня подскочить на месте. - Поэты утверждают, что она постоянно зовет своего возлюбленного: "Юсуф! Юсуф!" - пока голос ее не переходит в рыдания. Значит, в субботу вечером я звоню тебе в "Финикию" и сообщаю, когда приеду.
- Буду ждать. Остается надеяться лишь, после всего этого в Дар-Ибрагиме нас ожидают подлинные прелести "Тысячи и одной ночи". Да, кстати, тебя-то, как очаровательное создание и украшение этого мира, они могут действительно ждать, но есть ли хоть малейшее основание предполагать, что она захочет увидеть также и меня?
- Ей доставит радость встреча с тобой, - великодушно по обещал кузен. - Черт побери, даже я рад был увидеть тебя.
- Боюсь, ты теряешь квалификацию, коль скоро отпускаешь в мой адрес подобные комплименты, - заметила я, направляясь с ним к выходу.
|
