1
Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным
огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на "ничейной земле"
непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный,
удушливый и тяжелый запах, - мертвецов раздувало от газов; подобно
призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели идти
в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку; но уже наутро они
съеживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь
уползти в нее - и когда их потом находили, многие были уже совсем легкими
и усохшими, а от иных через месяц-другой оставались почти одни скелеты,
громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была
сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и
зловонная.
Дождь шел уже несколько дней. Снег таял. А всего лишь месяц назад
сугробы были выше человеческого роста. Разрушенная деревня, казалось,
состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью бесшумно вырастала
по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько
ночей спустя - дверные косяки; потом ступеньки крылечек, которые вели
прямо в грязно-белое месиво. Снег таял и таял, и из-под него появлялись
трупы.
То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки - в
ноябре, декабре, январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли,
оставляли и опять занимали, а метель так заносила трупы, что иногда,
спустя несколько часов, санитары многих уже не находили - и почти каждый
день белая пелена заново покрывала разрушения, как медицинская сестра
покрывает простыней окровавленную постель.
Первыми показались январские мертвецы, они лежали наверху и выступили
наружу в начале апреля, вскоре после того, как снег стал оседать. Тела
закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска.
Их бросали в могилу точно бревна. На холме за деревней, где снегу было
меньше, его расчистили и раздолбили промерзшую землю. Это была тяжелая
работа.
У декабрьских мертвецов оказывалось оружие, принадлежавшее январским -
винтовки и ручные гранаты уходили в снег глубже, чем тела; иногда
вытаскивали и стальные каски. У этих трупов было легче срезать
опознавательные жетоны, надетые под мундирами; от талой воды одежда успела
размокнуть. Вода стояла и в открытых ртах, будто это были утопленники.
Некоторые трупы частично уже оттаяли. Когда такого мертвеца уносили, тело
его еще не гнулось, но рука уже свисала и болталась, будто посылая привет,
с ужасающим, почти циничным равнодушием. У всех, кто лежал на солнце
день-другой, первыми оттаивали глаза. Роговица была уже студенистой, а не
остекленевшей, а лед таял и медленно вытекал из глаз. Казалось, они
плачут.
Вдруг на несколько дней вернулись морозы. Снег покрылся коркой и
обледенел. Он перестал оседать. Но потом снова подул гнилой, парной ветер.
Сначала на потускневшем снегу появилось серое пятно. Через час это была
уже судорожно вздернутая ладонь.
- Еще один, - сказал Зауэр.
- Где? - спросил Иммерман.
- Да вон, у церкви. Может, попробуем откопать?
- Зачем? Ветер сам все сделает. Там снегу еще на метр, а то и на два.
Ведь эта чертова деревня лежит в низине. Или опять охота ледяной воды
набрать в сапоги?
- Нет уж, спасибо! - Зауэр покосился в сторону кухни. - Не знаешь, чего
дадут пожрать?
- Капусту. Капусту со свининой и картошку на воде. Свинина там,
конечно, и не ночевала.
- Капуста! Опять! Третий раз на этой неделе.
Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться.
- Еще год назад я мочился этакой залихватской струей, как из шланга, -
сказал он горько. - По-военному. Чувствовал себя отлично. Жратва классная!
Шпарили вперед без оглядки, каждый день столько-то километров! Думал,
скоро и по домам. А теперь мочусь, как дохлый шпак, безо всякого вкуса и
настроения.
Иммерман сунул руку за пазуху и с наслаждением стал чесаться.
- А по-моему, все равно, как мочиться, лишь бы опять заделаться шпаком.
- И по-моему. Только похоже, мы так навек и останемся солдатами.
- Ясно. Ходи в героях, пока не сдохнешь. Одним эсэсовцам можно еще
мочиться, как людям.
Зауэр застегнул брюки.
- Еще бы. Всю дерьмовую работу делаем мы, а им вся честь. Мы бьемся
две, три недели за какой-нибудь поганый городишко, а в последний день
являютс
|
