«Как говорят, у каждого есть друг среди недругов».
«Сага об Олаве Святом»[1]
Пролог
Незадолго до сумерек Вышеслав выбрался на крыльцо подышать. Отец, князь Владимир Святославич, с самого утра принимал словенских[2] бояр, собравшихся идти на чудь[3] вместе с его киевской ратью. Гридница[4] была полна гулом голосов, звоном оружия и чаш, новгородцы клялись князю в верности, обещали не посрамить его в походе, хвалились доблестью предков. Сновали холопы[5], таскали блюда и корчаги[6], катали бочонки. Даже медведь ревел, приведенный каким-то рыжим посадским для забавы князя и дружины. Несмотря на широкие окна, в гриднице было душно, так что под вечер у Вышеслава уже шумело в ушах и стены, увешанные яркими щитами, покачивались перед взором. Все это было знакомо и нудно: пиров он за свои восемнадцать лет нагляделся предостаточно, и его гораздо больше занимал предстоящий поход. Будучи старшим Владимировым сыном, Вышеслав раньше других братьев должен был принять на плечи свою долю трудов. С тех пор как ему исполнилось двенадцать, Вышеслав уже не раз сопровождал отца в ближних и дальних походах: бывал он и в хорватской земле, и у болгар, не раз участвовал в столкновениях с печенегами. Но так далеко на север он, родившийся за Варяжским морем и покинувший те края в возрасте всего лишь полутора лет, еще не забирался, и теперь его разбирало любопытство. Скорее бы в поход!
На дворе тоже было людно и шумно. Вся коновязь была тесно занята, застоявшиеся лошади топтались на месте, чужие жеребцы злобно ржали друг на друга. Боярские отроки[7] сидели прямо на земле, между княжьими хоромами и дружинными избами расхаживали словенские и киевские гриди[8]. Многие покачивались на неверных ногах после долгого пира, где-то тянули песню, кто с Полянским[9], кто со словенским выговором. Но все же здесь было посвежее, душная муть в глазах растаяла. Вышеслав спустился с высокого крыльца, придерживаясь за пузатый резной столб, и побрел к дружинной избе.
Между клетями[10] распоряжался один из тиунов[11], совсем охрипший за день и отбивший ладони о затылки и загривки бестолковых холопов. До ночи было еще далеко, княжеских гостей надо было угощать. С заднего двора с клубами дыма доносился запах горелой щетины – видно, опаливали свинью. Челядинцы[12] волокли резать упирающегося барана, другие двое катили бочонок. Из погреба поднялась молоденькая девушка. Обеими руками она прижимала к груди большую корчагу киевской работы, с узким горлом и двумя большими ручками. На ходу девушка смотрела под ноги, боясь, видимо, наступить на подол на ступеньках. Вышеслав остановился: впервые за этот бесконечный утомительный день он увидел что-то приятное. В гриднице он утром замечал несколько новгородских боярышень, сидевших вокруг княгини Малфриды: они были разряжены в заморские шелка, убраны золотом из Византии и серебром из варяжских земель, но ни одна ему не понравилась. Он их и разглядеть-то толком не смог в шуме и толкотне. А эта девушка была, как луговая ромашка, как молодая березка со свежей листвой – стройная, легкая, ловкая даже с неудобной тяжелой корчагой в руках.
Глядя под ноги, девушка не видела, куда идет, и едва не натолкнулась на Вышеслава. Охнув и крепче прижав к груди свое тяжелое сокровище, она отпрянула и вскинула глаза на парня.
– Ах, Мати Макоше![13] – воскликнула она и встряхнула головой, стараясь отбросить с лица тонкие прядки светло-русых волос. Легкие светлые кудряшки вились у нее на висках, надо лбом, на шее, прихотливо выбивались из длинной толстой косы. – Вот непутевый! – упрекнула она Вышеслава. – Что стал на дороге! Или тебе в хоромах места мало?
Она говорила по-здешнему, по-словенски. Раньше этот выговор смешил выросшего на Киевщине Вышеслава, нов устах девушки словенская речь показалась ему не смешной, а милой, ласковой, как песня. Не ответив, он смотрел ей в лицо. Казалось, ничего особенного в ней не было, во всех славянских племенах живут такие девушки: сероглазые, темнобровые, румяные. Но в ее лице с немного вздернутым носиком было что-то родное, приветливое, и даже сердясь, она была хороша, словно сама богиня Леля[14].
|
