С особым удовольствием всегда посещал я семейство Тариовских. Необыкновенное добросердечие, присущее этому дому, очаровывало меня. Мельчайшие предметы, сам воздух здесь были пропитаны этим добросердечием, не говоря о каменных стенах, окружающих господскую усадьбу, о старой, полинялой мебели, о животных и людях, которые как-то особенно приветливо смотрели на вас. Стоило окунуться в эту благодатную атмосферу, и приятное и мирное ощущение охватывало душу. Всюду свет и теплота, и мне казалось, что они исходят от самой пожилой графини Каролины Тарновской. Посреди высоких шкафов с праотцовской деревянной мозаикой и полуживых слуг не раз случалось мне излить свое горе, свои заботы и преодолеть терзавшие меня сомнения и скорби, глядя в теплые, кроткие глаза графини и лаская на своих коленях ее черную кошку.
И нынче я отдыхал душою в ее доме. Долго я был в отсутствии и по возвращении на родину прежде всего отправился к графине, — и вот теперь она сидела напротив меня, держа мои руки в своих и заглядывая мне в самую душу своими голубыми глазами, от которых не скроешь ничего.
На дворе морозно. Стоит ясный, но холодный вечер, даже очень холодный. Две звезды глядят в окно; огонь в камине трещит, временами бросая веселые отблески на ковер, и мы болтаем с графиней. Мне есть что рассказать после долгой разлуки, а она может помочь разрешить любой вопрос.
За исключением моей матери графиня — единственная женщина, которая внушает мне особое уважение. При всем своем влиянии она, однако, вовсе не имеет внушительной наружности; она даже не высока ростом: это маленькая женщина, весьма деликатная, с миниатюрным лицом, обрамленным седыми волосами, которое и в старости было отмечено изяществом и красотой — красотой не столько физической, сколько душевной. Духовного свойства была и та сила, которая выказывалась в ее больших голубых глазах, что глядели на вас, словно из иного мира. Эту духовную силу она передала и своему сыну, графу Гендрику, и теперь, когда она смотрела на меня, мне так и чудилось, будто глаза моего друга устремлены на меня.
Что поделывает наш Платон? — живо спросил я графиню. — Вот уже более года, как я не имею о нем никаких известий.
Более года? — отвечала графиня. — За этот год много воды утекло. Он развелся со своей женой.
Со своей женой?! — вскричал я и невольно привстал со своего места. — У Гендрика жена? У нашего Платона жена? Да это решительно невозможно!
Так вы не знали даже, что он женился?
Ничего не знал, положительно ничего.
Сядьте же, — продолжала графиня. — Год тому назад он женился, и вот уже несколько недель, как развелся со своей женой.
Я сел.
Платон женился, развелся, — заговорил я, — извините, но я не могу собраться с мыслями. Этот враг женщин...
Он никогда не был врагом женщин, — прерва ла меня графиня.
Значит, не был и философом? Я не могу объяснить себе женитьбу идеалиста, не соглашавшегося вкусить земных благ и видевшего в самой умной и прелестной женщине подобие обезьяны; нет, это решительно невозможно. Я так живо вижу его перед собою в тот момент, когда три года тому назад я пожал ему руку на прощание. В то время он еще не знал женщин. Однажды я спросил его: «Неужели ты никого не любил?» — «Нет, любил, но эта женщина была мужчиной».
Графиня засмеялась.
Я еще помню, — продолжал я, — как улыбка пробежала по его лицу при этих словах, детски-хитрая улыбка. На меня он всегда производил впечатление переодетой девушки: так поражали меня его нежность и приятность; ходил он всегда на цыпочках, часто краснел, прикрывал глаза, когда говорил, а руки его двигались так плавно, как будто он плавал. Он, видимо, избегал женщин, а с мужчинами обходился так деликатно и любезно, как мы обращаемся с женщинами. Приятель он был такой, какого не вдруг найдешь, всегда был рад пожертвовать собой ради тех, кого любил.
Графиня ничего не ответила. Пока я говорил, черная кошка ее с достоинством вошла в комнату, неслышно пробираясь на своих бархатных лапках, и затем одним прыжком очутилась на коленях у хозяйки, где, закрыв глаза, принялась мурлыкать и вертеть хвостом. Ее звали Мими, и такой необыкновенной кошки мне не случалось более видеть в течение всей жизни; это была в полном смысле кошачья красавица, а в желтых глазах ее было столько души (конечно, кошачьей души) и столько ума и доброты, что любой, глядя на нее, невольно чувствовал: и она знала горе и страдание; и действительно, будучи кошкой, она имела несчастье влюбиться в человека. Поприветствовав графиню, она вспрыгнула ко мне. Поглаживая кошку, я снова обратился к ее госпоже:
Итак, его отвращение от женщин было не более как застенчивостью?
|
